Бесики - Страница 54

— Встань, мой Пирана. «Нам угрожают мечи множества врагов, но им с нами не справиться, наши десницы из гранита». Так ведь, Пирана?

Пирана поцеловал колено царя, потом выпрямился. Царь, подняв голову, кивнул ему. Ростом Пирана был чуть ли не в сажень.

Ираклий подошёл к другому отряду.

— Кто тут стоит?

— Карачохельцы, ваше величество, — доложил Давид.

— Что примолкли, мастера? — спросил Ираклий. — О чём горюете?

— Да вот эти головорезы вспомнили о своих возлюбленных и развесили уши, как ишак Шахпаруна, — раздался голос кулачного бойца, богатыря Карап-Кандога.

В рядах карачохельцев раздался дружный хохот.

— Тебе-то что? Двух жён ты уже отправил туда, откуда не возвращаются, и незачем тебе горевать! — крикнул кто-то Карап-Кандогу.

— А по-твоему, они должны были меня похоронить! — ответил тот, — Погодите — и увидите, как я в четвёртый раз буду венчаться.

Когда смех утих, Ираклий обратился к карачохельцам:

— Вы ведь воюете под моим личным знаменем — и знаете, к чему это обязывает?

В ответ послышались голоса:

— Мы постоим за тебя, государь…

— Можешь не беспокоиться…

— Что было утром, не повторится вечером.

Отойдя от карачохельцев, Ираклий велел юзбашам известить воинов, что он хочет сказать им несколько слов. После этого он со свитой поднялся на пригорок. Воины зашевелились и, не нарушая рядов, подошли вплотную к царю.

Когда воцарилась тишина, Ираклий обратился к войску, чуть повысив голос:

— Дети мои, завтра наша судьба будет зависеть только от нас самих. Вы не женщины, чтобы успокаивать вас, и не дети, чтобы обманывать. Я хочу оказать вам правду. У Сафар-паши — двенадцатитысячное войско.

— Пусть будет сто тысяч, мы не боимся! — прозвенел чей-то юный голос, но воина сейчас же оборвали:

— Тс… Тише!..

— Ты прерываешь царя!

Ираклия очень обрадовало это восклицание, оно словно вырвалось из глубины сердец всех воинов.

— Смелая речь украшает доблестного ратника, как сабля у пояса. Сейчас я услышал именно такие смелые слова, — продолжал Ираклий. — Многочисленность врага ничего ещё не значит. У Азат-хана было двадцать тысяч, а у меня — всего две тысячи воинов. Дугаба, ты помнишь этот бой? — обратился Ираклий в ту сторону, где должен был стоять Дугаба.

— Конечно, помню, — пробасил Дугаба.

Ираклий продолжал:

— Один бился против десяти, и мы нанесли врагу такое поражение, что спаслось только пятнадцать человек. Если войско дрогнет, то его погонят и дети. Вспомните, как утром пустой страх превратил вас в стадо овец. Но если завтра мы достойно встретим врага, то и один выстоит против двадцати. Сумбат, ты не забыл, как в Боржомском ущелье мы с двадцатью воинами обратили в бегство две тысячи лезгин?

— Как можно это забыть, государь! — ответил Сумбат, который был в свите Ираклия и стоял тут же.

— Теперь идите и помните, что завтра все мы или ляжем костьми на поле боя, или победим! С незапамятных времён существует наша родина, кровью наших славных предков орошены эти камни, это поле, где мы стоим. Неужели завтрашний день по нашей вине должен стать мрачным днём для всей Грузии? Неужели мы отдадим наших детей, матерей и жён врагу? Неужели мы дадим вражеским ордам разорить и поработить нашу родину?

Войско зашумело. Послышались восклицания:

— Завтра погасим для врага солнце!

— Пусть только настанет утро!

— Что я — напрасно, что ли, ношу дедовский кинжал?

Ираклий хотел сказать ещё что-то, но передумал.

Он приказал слугам поставить малую палатку и зажечь свет.

Когда воины постепенно разошлись, а шум и говор смолкли, Ираклий огляделся и приказал:

— Позовите ко мне Бесики!

— Я здесь, государь, — отозвался Бесики, стоявший поблизости.

— Иди ко мне, сын мой, ты мне поможешь в одном деле. Вы же оставайтесь здесь, — обратился он к свите и направился к палатке.

Бесики последовал за Ираклием. Слуги кончали устанавливать палатку, один из них высекал огонь.

Небо стало ясным, ночь просветлела, и можно было разглядеть войско: одни воины стояли, другие полулежали. Кто-то играл на свирели. Её переливчатые трели разносились по окрестности, проникая в душу и лаская слух. Они то уносились вдаль, постепенно замирая, то снова приближались.

«Быть может, это последняя моя ночь, — от этой мысли сжалось сердце. Бесики вдруг представилось, что лежит он с пронзённой грудью в поле, лицом вверх, и уже не видит этих звёзд… — Нет, этого не случится», — подумал Бесики, крепко зажмурил глаза и, словно желая отогнать тяжёлые мысли, тряхнул головой и с надеждой взглянул на Ираклия.

Слуги разостлали в палатке ковёр, зажгли свечу, установили её в фонаре и повесили его на перекладине.

Ираклий дал знак Бесики следовать за ним.

— Приготовь бумагу и перо, сын мой.

Потом царь приказал слугам стать около палатки и никого не впускать.

Бесики сел на ковёр, положил на колени широкую кожаную сумку, на неё — бумагу и приготовился писать.

— Эх! — воскликнул Ираклий. — Письмо твоего отца не даёт мне покоя. О, как я сожалею, что не поверил ему. Если бы я арестовал генерала, Ременников со всем русским войском был бы со мной. Но что было, то ушло! Теперь поздно горевать об этом. Записывай, сын мой, то, что я буду тебе диктовать. Этот документ будет храниться у тебя, и в своё время ты передашь его, кому следует. Начинай.

«Милостью божьей, мы, Иесиан Давитиан Панкратован, сын помазанника бога, царя Грузин Теймураза, владетель Картлии и царь Кахетии, владетель Ганджи, Еревана, Казаха, Шамшадили и Борчало, удельный князь Кахи, Шемахи, Ширвана и владетельный наследник Самцхе-Саатабаго, Ираклий Второй, написали это завещание грузинскому народу…»