Бесики - Страница 17

Ираклию понравились соображения Давида. Царь перестал хмуриться, сведённые брови разошлись, и он обратился к Соломону:

— А что за документы приложены к письму?

— Здесь указ об изгнании Тотлебена, напечатанный в Москве во вторник 29 апреля 1763 года, и второй указ о помиловании Тотлебена, опубликованный в Санкт-Петербурге 27 мая 1769 года, — доложил Соломон.

— Передай бумаги моему секретарю и скажи, чтобы перевёл их на грузинский язык. Бесариону передай мою благодарность. Теперь, господа мдиванбеги, пойдём в Сионский собор прослушать обедню и благословить Давида, будущего зятя моего, которого я назначаю главным военачальником.

Все встали.

Из Сиона уже доносился перезвон колоколов.

Приготовляясь к походу, Бесики рылся в своём сундуке. Под руку попалась отцовская ряса. Он отбросил её в сторону. На дне сундука увидел кипу бумаги. «Надо, пока не забылось, записать сегодняшнее стихотворение», — подумал Бесики и, достав чистый лист, с пером в руке подсел к персидскому восьмиугольному столу. И сейчас же в его памяти встала встреча с Анной: и объятия и поцелуй…

«Что нужно от меня этой женщине?» — думал Бесики и вместо стихов, подсказанных соловьём, писал, того не замечая, совсем другие строки:

О, Анна…
Я пленник страсти — ты желанна…

Эта женщина сведёт его с ума. Надо бежать от неё сегодня же. Сейчас же. Но ведь она будет ждать его этой ночью.

Сестра царя Ираклия, супруга Орбелиани будет ждать на свидание Бесики, сына изгнанного священника! Наверно, на ней будет голубое платье. Нет, не голубое, а гранатового цвета. Комната её будет убрана розами, чтобы их аромат одурманил обоих. И она сама будет, как роза, неувядаемая, вечно молодая. Не дьявол ли вселился в эту женщину? Какие у неё длинные косы… А ресницы, оттеняющие щёки? Губы, как цветок граната, и зубы, словно жемчуг! И эта пленительная, покоряющая улыбка на лице, изваянном из слоновой кости!..

Со стройным станом, благоуханна, пришла желанной!
Твой локон милый всё с большей силой пьянит дурманом!
Глаза, ресницы мне будут сниться, тревожа тайной!
А губы — лалы — всех манят, алы, тая обманы!
Меня припомни, царица сердца, луной венчанна! —

писал Бесики, забыв обо всём на свете, кроме Анны.

Очей нарциссы, как звёзды с выси, глядят, сверкая,
У нежной шеи повисли змеи под сенью рая,
А мушки эти — мечта поэта в цветущем крае,
Два апельсина, что над долиной дрожат, смущая,
Как не восславить, в томленье страстном на них взирая!

Тихо шурша шёлковым платьем, вошла в комнату Анна-ханум, его приёмная мать.

— Что это, ты опять слагаешь стихи? — с улыбкой молвила Анна-ханум. — Ты как мой Теймураз… Когда он слагал стихи, можно было выстрелить у его уха из пистолета, он не расслышал бы…

Бесики встрепенулся и взглянул на неё.

— Прочти мне, — Анне-ханум нравились стихи Бесики. — Наверно, что-нибудь любовное?

— Не стоит слушать, это ещё черновик, — Бесики скомкал исписанную бумагу и бросил в сундук. — Сегодня отправляюсь, царица, в поход…

— И какой поход?

Анна-ханум взглянула на раскрытый сундук, а потом перевела взор на Бесики.

— Разве Ираклий опять отправляется в поход?

— Да, этой ночью мы выступаем.

— Этот несчастный враждует со всем миром, а потом жалуется, что ему не дают покоя. Куда направляетесь?

— Не знаю.

Если так, то ведь надо приготовиться! Не пойдёшь же ты в бой в этом танцевальном костюме? Идём, выбери какой-нибудь из походных костюмов моего покойного супруга.

— Хочу найти чоху с гозырями, она где-то у меня запрятана.

— Пойдём в гардеробную, там ты найдёшь и чоху, и сапоги, и оружие. Так одену тебя, что окривеют и враги и друзья от зависти. Теймураз умел позаботиться и о себе и о других. Сто чох всегда были у него в запасе. Кто ему угодит, тому и дарил. Пойдём…

Они направились в гардеробную.

— Забыла тебе сказать. Тебя спрашивала Майя. Что нужно от тебя этой бесстыднице?

— Какая Майя?

— Татишвили. Остерегайся этой женщины, об этом может узнать наш грозный барс (Анна-ханум подразумевала Ираклия), а ты ведь его знаешь…

— Майя?

— Набелила себе лицо, на кого она похожа, несчастная! «Мне нужно повидать Бесики, может, напишет мне прошение». Как будто я не знаю, что за прошения нужны этой распутнице.

Бесики ничего не ответил.

Он почувствовал головную боль. В висках его стучало, как молотком. Бессонница и волнения давали себя знать.

Генерал Тотлебен и сегодня был не в духе.

Ему не нравились ни эта гористая Грузия, ни маленький городишко Душети, у которого лагерем стояло его войско, ни грубо построенный старинный дворец, в котором он проживал. И дворец, и крепостные башни, и стены крепости были построены из неотёсанных камней, сложенных на извести. Во дворе крепости росло всего два дерева — дуб и вяз. Они заменяли и парк и цветник при этом дворце.

Не нравилась Тотлебену и местная жизнь.

В нижнем этаже обитала многочисленная семья владельца замка, и оттуда доносились неугомонный шум и гам.

«Странный народ, эти кавказцы. Целый день так кричат и галдят, точно между ними целая миля или как будто они оглохли. Неужели нельзя беседовать тихо?» Генерал несколько раз посылал к хозяевам переводчика с приказом не шуметь.

Тотлебен злился на императрицу: как будто простила его, а между тем выходит, что отправила на каторгу.

Десять лет тому назад кто, как не он, немец по происхождению и русский генерал по службе, получил ключи от Берлина, сдавшегося русским войскам? А через три года после этого императрица Екатерина, лишив его чина и отличий, выслала из России.