Бесики - Страница 141

141

— Сам не знаю! Что говорить о службе, у меня нет даже угла, где бы я мог приютиться. — Бесики хотел было добавить, что в кармане у него нет ни гроша, но раздумал, испугавшись, как бы Иасэ не принял эти слова за просьбу одолжить денег. — Комнаты Анны-ханум заняты государем, а мои вещи свалили в подвале.

— Переселяйся ко мне. Сейчас я один, семья моя в деревне. Отведу тебе маленькую комнату наверху. В уплату перепиши мне книжку своих стихов. Согласен?

— А ты не боишься приютить человека, впавшего в немилость у государя?

— Полно тебе! Если бы даже государь и впрямь был на тебя в гневе, меня это не пугает. Моя жизнь уже позади. Ступай сейчас же за своими вещами, устройся у меня, успокойся, соберись с мыслями, а там поступай, как подскажет тебе твой разум. Чего ты испугался? Сегодня государь недоволен тобой, а завтра может вернуть тебе своё благоволение и удостоить тебя ещё больших милостей. Ступай, не мешкай: тебе не придётся платить за квартиру, и довольствие будет бесплатное. Чего ещё тебе надо?

— Ты хочешь быть моим Меценатом?

— Кто такой Меценат? Тот, что покровительствовал поэтам в Риме? Пусть будет так! Кто станет осуждать меня за это? — засмеялся Иасэ и отечески похлопал Бесики по плечу. — Ступай, не теряй времени.

Бесики в тот же день перенёс своё добро к старому книжнику. Иасэ был особенно доволен переездом к нему Бесики потому, что молодой поэт принёс с собой целый хурджин персидских книг, на просмотр которых оба потратили целый месяц. На второй или третий день Бесики навестил Левана, который постарался утешить и ободрить его. Царевич обещал ему, что попросит для него милости у царя, когда придёт время и его настроение изменится, так как, если это будет сделано слишком рано и если царь откажет в просьбе, то потом он уже не захочет менять своего слова.

Бесики теперь уже не имел права входить во дворец, разве только по вызову кого-либо из царской семьи или самого царя, поэтому он не любил выходить на улицу. Ему казалось, что все смотрят на него с насмешкой, приговаривая: «Прогнали молодца из дворца, смотрите, как он теперь по улицам шатается!» Но над ним, конечно, никто не издевался, кроме Чабуа Орбелиани, который придумывал ядовитые шутки по его адресу.

Узнав же об увольнении Бесики со службы, Чабуа захихикал, перекрестился и вскричал:

— Слава богу! Наконец-то обошлись с ним по достоинству.

После этого он не пропускал ни одного знакомого человека, чтобы не спросить его:

— Слышали, что случилось с козликом! Кто такой козлик? Как же вы не знаете этого? Во всём дворце только и был один козлик, тот, что пропадал целый год. Уж отчаялись найти… Поняли, о ком речь?..

Чабуа доставляло огромное удовольствие, если его шутки вызывали смех. Это легко удавалось ему с подчинёнными и с мелкими чиновниками, которые подобострастно хихикали вместе с ним. Но среди лиц, занимавших высокое положение, шутки его не имели особого успеха, а среди придворных дам он и вовсе не смел поминать Бесики худым словом.

Бесики знал о злых выходках Чабуа.

Однажды вечером Манучар Туманишвили подозвал Чабуа и сказал ему на ухо:

— Слышал, какие стихи сочинил о тебе твой козлик?

— Стихи?

— Да, стихи. Весь дворец знает их наизусть. Когда государю прочли их, он изволил много смеяться и сказал: «Любопытно, сумеет ли Чабуа ответить ему такими же остроумными стихами?»

— Где эти стихи? Прочти мне их сейчас же! Я так ему отвечу, что он судьбу свою проклянёт! Прочти их сейчас же!

— Помню только начало: «Афинский Аспид ахает, артачится…» Попроси лучше самого Бесики — он всё прочтёт. А не хочешь, обратись к Давиду Орбелиани.

У него записано на бумажке. А сам я…

Чабуа так внезапно сорвался с места, что Манучар не успел докончить своей фразы.

Бесики надеялся, что царевич Леван и Давид Орбелиани не покинут его в беде и попросят государя не гневаться на него. Женщины могли бы, пожалуй, принести ему больше пользы, но в это несчастливое время у него не было во дворце ни одной покровительницы. Анна-ханум была выслана из Тбилиси. Царица Дареджан пребывала в деревне. Царевна Тамара сердилась на него без причины. Что касается Анны, то, при всём своём желании, она не посмела бы замолвить за него слово перед государем. К тому же она вскоре уехала в Дманиси, не сообщив ему, где и когда они могут встретиться.

Стояло жаркое лето, зной был так силён, что днём невозможно было выходить на улицу. От земли поднимался горячий пар, и жители скрывались от зноя в подвалах или в домах-полуземлянках, где царила сравнительная прохлада и дышалось немного свободнее. Человека, впервые попавшего в Тбилиси в эти летние месяцы, поразил бы вид города. Днём, особенно после полудня, город пылал и сверкал, как печь, в которой обжигают известковый камень; улицы были безлюдны. Зато ночью тбилисские жители толпились на плоских крышах своих домов, и похоже было, что в городе ночное бдение по случаю храмового праздника. Пламя факелов и костров, огоньки фонарей боролись с ночной темнотой. С разных сторон доносились весёлая беседа, глухие удары бубна, вздохи тари, голоса ремесленников, заливисто поющие «шикасти» и «баяти». Нарядные стройные женщины, грациозно изгибавшиеся в танце под звуки бубна, казались эфирными, бестелесными существами.

Бесики и Иасэ редко выходили из дому по ночам: они сидели со свечой и переписывали книги. Иасэ работал над «Висрамиани» Теймураза, а Бесики снимал копию со словаря Саба Орбелиани.

Однажды вечером, утомившись от долгой работы, они решили подняться на плоскую крышу и подышать свежим воздухом. Бесики уселся на ковре, поджав ноги, настроил тари и стал тихо напевать.

141