Бесики - Страница 161

161

— Нет, это не мало! — прервал его Ираклий. — Слишком большая тяжесть может раздавить нас. Сказано — обещать много значит рано состариться. Русская императрица богата, она не ждёт от нас иной выгоды, кроме того, чтобы Грузия воздвиглась неодолимой крепостью на границе её великого государства. Наш зять, князь Давид Орбелиани, хмурится и глядит на нас с укором. Чувствую, что он чем-то недоволен. Может быть, ты поделишься с нами своими мыслями, сын мой?

— Ничего особенного, государь, — ответил Давид с поклоном и улыбнулся. — Я вспомнил одну басню и, если вы не разгневаетесь на меня, расскажу её.

— Какую басню?

— В книге Саба-Сулхана Орбелиани «Мудрость лжи» евнух Рукха рассказывает басню об устрице. Когда устрица увидит поблизости рака, она смыкает створки своей раковины. Рак же, подойдя вплотную к устрице, ставит свою клешню около самого устья створок и ждёт. Как только створки на мгновение раздвинутся, он немедленно просовывает между ними свою клешню. Постепенно он проникает внутрь раковины и съедает всё, что там есть живого. Господь дал нам в числе прочих благ исполинские горы, которые крепче любых крепостных стен. Может статься, что мы, подобно устрице из басни, открываем вход в свою крепость и позволяем раку просунуть в неё свою клешню…

Ираклий, казалось, не сразу понял смысл речей своего зятя. Некоторое время он пристально смотрел на Давида. В зале царила тишина. Все напряжённо ждали, что ответит царь на эту остроумную басню.

— Гм… сомневаюсь, чтобы нас можно было сравнить с тем слабым, податливым существом, которое скрывается между створками морской раковины, — в голосе Ираклия чувствовались гнев и недовольство. — В нашу крепость просовывали клешни и более сильные враги, чем рак, но мы милостью божьей отсекали немало таких клешнёй.

Ираклий склонился над листом бумаги, который держал в руках: казалось, он собирался продолжать чтение, на самом же деле он старался подавить вспышку нарастающего гнева. Царь прекрасно понимал, что подвергает свою страну большой опасности, но иного выхода не было. С душевной болью отдавал себе в этом отчёт Ираклий. Он старался успокоить себя подобно обманутому жениху, которому подсунули некрасивую невесту и которому ничего другого не остаётся, как только делать вид, что судьба послала ему красавицу.

— Правда, риторика есть искусство, наделённое великой силой, — продолжал Ираклий, точно разговаривая сам с собой, — слово убеждающее есть орудие в делах гражданских, в искусных речах выражается красота мысли. Но в делах государственных риторика холодного разума предпочтительнее риторики пламенного чувства.

Давид встал, приложил руку к сердцу и низко склонил голову:

— Прости мне дерзкие речи, государь. Что мне делать, если сердце моё жжёт жестокий огонь? Не гневайся и не осуждай меня.

— Не осуждаю и не гневаюсь, — смягчился Ираклий и улыбнулся зятю, который стоял перед ним с опущенной головой, как ребёнок, покорно ожидающий наказания, — речи, имеющие в виду благо отечества, дозволены и благословенны господом. Нам необходимо уберечь страну от множества бедствий. Если дело требует, не надо щадить никого. По-вашему, я ошибаюсь? Не стесняйтесь разоблачить мою ошибку. Я ищу покровительства России для того, чтобы добиться мира и спокойствия хотя бы на десяток лет, чтобы тем временем возродить страну, населить деревни, заняться разработкой рудных залежей, накопить богатство… После этого пусть хоть тысяча раков просунет свои клешни в нашу крепость — они будут бессильны повредить нам. Нам необходимо передохнуть хотя бы на короткий срок. В палящий зной мы стремимся к тени. Никто нас за это не осудит. Итак, что же вы приговорите, высокие гости? Может быть, я не прав?

— Истинны, истинны ваши слова, государь, да благословит господь ваши думы и замыслы, — почти в один голос ответили собравшиеся. Все разом заговорили, поднялся шум, зал стал похож на пчелиный улей.

Мнение царя разделяли почти все присутствующие, кроме Давида и его единомышленников из молодёжи, которые хранили молчание.

Всё как будто было готово к отъезду, однако Леван не сумел покинуть Тбилиси раньше января. По приказу Ираклия царевич и католикос Антоний должны были выехать каждый в сопровождении тридцати человек. Свиту Левана составляли десять князей и двадцать дворян; свиту Антония — десять епископов и двадцать священников. Многие из них в свою очередь брали с собой слуг: поваров, пекарей, конюхов, караванщиков и других. Кроме того, к посольству был придан охранный отряд числом в шестьсот человек. Нужно было увязать целую гору поклажи и съестных припасов для всего этого огромного количества людей. Особенно сложно оказалось уложить вещи Левана. Это было обязанностью Бесики. Он, как приближённый царевича, должен был в точности знать, где находится каждая его вещь и каждая часть его одежды, чтобы в случае необходимости сразу найти её. А Леван брал с собой до шестидесяти смен разного платья.

Наконец четвёртого января всё было готово, и отъезд был назначен на следующее утро. Погода выдалась прекрасная, день стоял солнечный, тёплый, воздух был так ясен, что из Тбилиси можно было видеть вершину Казбека.

Вечером Ираклий приказал отслужить молебен в Сионском соборе, чтобы благословить путешественников на дальнюю дорогу. Царь и придворные отправились в храм, где их уже ожидало духовенство в полном облачении во главе с архиепископом тбилисским. Католикос Антоний находился в своей резиденции в Мцхете, где и должен был вместе со своей свитой присоединиться к поезду Левана.

161