Бесики - Страница 153

153

— Я впервые это слышу, и, должен сознаться, эта мысль мне очень правится.

— Что? — загремел Леван. — Ты хочешь, чтобы я сейчас же повесил тебя?

— Можете и отсечь мне голову, — Бесики упал на колени и смело взглянул вверх, в лицо Левана, — но я всё же буду повторять своё…

— Тише… Что ты болтаешь, дурак! Ты думаешь, что я — честолюбивый выскочка, которому коварными словами можно внушить преступные желания? Мне ли, потомку Багратионов, сыну столь прославленного отца, забывать, что царствовать — это значит нести тяжёлое бремя, для которого нужна очень крепкая спина? Царствовать — это значит служить стране. И если мы преданы нашей отчизне, то должны стремиться к объединению Грузинского царства, а не к раздроблению его… Признаюсь тебе чистосердечно, что желаю царствовать, но только после моего отца, и что хочу быть царём всей Грузии, Западной и Восточной, от Никопсии до Дербента…

Леван, протянув ногу Бесики, приказал:

— Сними башмаки! — и добавил: — Так оно и будет, если буду жив.

— Да исполнится всё по вашему желанию!.. — Бесики снял с Левана башмаки, подал ему туфли и вытянулся перед ним в ожидании дальнейших приказаний.

Глядя на пылающие в камине угли, Леван углубился в свои мысли. Бесики молча наблюдал за царевичем и в душе упрекал себя за то, что невольно поддался жалким соображениям Анны-ханум. Разве не был он всю жизнь одержим мечтой о возрождении славного прошлого Грузин? Преданность этой высокой мечте давала право ему, худородному дворянину, относиться свысока к представителям знатных родов, не умевших возвыситься до подобных мыслей. Ведь многие из этих родов боролись с Ираклием только за то, чтобы быть полновластными хозяевами в своих владениях!

Всю ночь в голове Бесики вертелись мучительные мысли, и он беспокойно метался в постели. Перед его глазами возникали то царевич Леван, то Давид Орбелиани. При мысли о величии их государственных помыслов и стремлений он казался себе мелким и ничтожным трусом, тогда как Леван и Давид, истинные рыцари, бесстрашно неслись навстречу бесчисленным врагам. Они мчались вперёд так, точно гнались за самой смертью, чтобы уничтожить её, и не боялись, что их самих могут изрубить враги. Они ничего не боялись — ни острых сабель врага, ни гнева государя.

— И я не боюсь! — вскричал Бесики, проснулся и вскочил с постели.

Вокруг не было ни души, царевич спал в соседней комнате.

Маленьким царевичам хотелось поехать на свадьбу Анико, куда решено было взять лишь одного Иулона, как старшего из всех. Второй по старшинству — царевич Вахтанг уверял, что он ничем не хуже брата, так как ему уже исполнилось десять лет. Тихий и застенчивый Теймураз не отставал от старших братьев. Следующий за ним — Мирная подражал Теймуразу. Одному было восемь, а другому семь лет, и их можно было принять за близнецов; если они плакали, то оба разом, дружно, как хорошо спевшиеся певцы.

Две старшие дочери Ираклия от Дареджан — царевны Мариам и Кетеван — старались успокоить братьев ласками и увещаниями, но так как они сами были недостаточно почтённого возраста — одной было пятнадцать, а другой четырнадцать лет, — царевичи не обращали никакого внимания на их уговоры и ревели всё сильнее и сильнее.

— Оставьте нас в покое, — накинулся Вахтанг на сестёр, — вы-то небось едете! Нацепили на себя новые платья, чтобы понравиться женихам…

— Что за глупости ты болтаешь! — рассердилась Мариам на брата.

— Я всё знаю, — упрямо продолжал Вахтанг. — Ты кривляешься перед Давидом Цицишвили, который ходит без усов, точно патер… А ты, Кетеван, стараешься понравиться Иоанну Мухран-Батони.

— Убирайся отсюда! — накинулась на него Кетеван.

— Иоанну Мухран-Батони, Иоанну Мухран-Батони! — выкрикивал Вахтанг, убегая от Кетеван. — Лысому Иоанну Мухран-Батони!..

Рассерженные сёстры, наверное, поколотили бы своих несносных братьев, если бы не вошедшая в это время Анико, которая успокоила их в несколько минут. Она обещала взять всех на свадьбу в качестве дружек. А затем стала шептаться со своими приятельницами — Мариам и Кетеван. Анико была озадачена странной болезнью своей бабушки. Похоже, что у неё ничего не болит, а она лежит в постели целыми днями, не приглашая врачей, не принимая лекарств и не желая никого видеть, даже её, Анико, близко к себе не допускает. Доступ к ней имеет только служанка Гульвардис.

Так рассказывала Анико; она чувствовала, что с её обожаемой бабушкой происходит что-то неладное: как же иначе, если она не допускает к себе даже любимую внучку, с которой скоро расстанется?

Приближался день свадьбы Анико. Из Мухрани в Тбилиси и назад скакали гонцы, во дворце суетились, укладывали приданое, готовили свадебные подарки; все с нетерпением ждали торжественного дня. Одна Анна не разделяла общего радостного волнения, словно все происходящее вовсе не касалось её. Накануне отъезда в Мухрани она внезапно объявила, что не сможет присутствовать на свадьбе из-за болезни, и просила передать Тамаре просьбу быть посажёной матерью Анико.

Её поведение удивило и царицу Дареджан. Несмотря на свою беременность, из-за которой врачи запретили ей длительные прогулки, царица спустилась из Сачино во дворец, чтобы навестить Анну. Невестка и золовка с обычной вежливостью приветствовали друг друга. Анна попыталась встать, но Дареджан не разрешила. Внимательно оглядев золовку, она обещала прислать к пей всех лучших врачей Тбилиси.

— Где у тебя болит, милая Анна, около сердца или под лопаткой? Может быть, это болезнь лёгких, которую называют чахоткой? Говорят, что её трудно излечить, но если вывезти больного на свежий воздух, он быстро поправляется.

153